В тупике [= Смеющийся полицейский] (журнальный вариант) - Пер Валё

– Фрекен Турелль, можно вас спросить кое-что о Стенстр… об Оке?

Оса Турелль медленно подняла на него взгляд.

– Скажите мне, как все это произошло? – спросила она.

– О'кей, – ответил Мартин Бек и закурил сигарету.

– А куда Оке ехал? – выслушав его рассказ, спросила Оса. – Почему он оказался именно в этом автобусе?

Колльберг посмотрел на Мартина Бека и сказал:

– Мы надеялись узнать об этом у вас.

Оса Турелль покачала головой.

– Я не имею никакого представления.

– А вы не знаете, что он делал раньше, в течение дня? – спросил Мартин Бек.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Он целый день работал. Вы же должны были знать, какая у него работа.

Мартин Бек какую-то минуту колебался, потом сказал:

– Последний раз я видел его в пятницу. Он заходил на работу перед обедом.

Она встала и прошлась по комнате.

– Но он же работал и в субботу и в понедельник. Мы вышли вместе в понедельник утром. А вы тоже не видели Оке в понедельник?

Она посмотрела на Колльберга. Тот покачал головой и спросил:

– Он не говорил, что поедет на Вестберг? Или на Кунгсхольмсгатан?

Оса минуту подумала.

– Нет, не говорил ничего. У него было какое-то дело в городе.

– Разве он никогда не рассказывал о своей работе? – спросил Мартин Бек.

– Рассказывал. Но о последнем задании он молчал. Я даже удивилась. Обычно он рассказывал о разных случаях, особенно если было что-то тяжелое и запутанное. А на этот раз…

– Дело в том, что он не мог ничего особенного рассказать, – сказал Колльберг. – Последние три недели были исключительно бедны происшествиями. Мы сидели фактически без дела.

Оса Турелль пристально посмотрела на него.

– Зачем вы это говорите? По крайней мере, у Оке последнее время было полно работы…

Рённ посмотрел на часы и зевнул.

Потом перевел глаза на кровать, где лежал забинтованный мужчина. Затем задержал взгляд на аппаратуре, которая поддерживала жизнь потерпевшего, и наконец на медсестре, только что сменившей пустую бутылку в капельнице.

Рённ уже не один час сидел в этой антисептической, изолированной комнате с холодным светом и голыми белыми стенами.

Вместе с ним в палате находилась личность по имени Улльхольм, которую Рённ до сего времени никогда не встречал и которая, однако, оказалась одетым в штатское платье старшим полицейским инспектором.

Даже простодушному Рённу Улльхольм казался безгранично нудным и тупым.

Улльхольм был недоволен всем – начиная от зарплаты, которая для него была очень низкой, и кончая начальником полиции, не умевшим навести у себя порядок. Он возмущался, что детей в школе не учат послушанию и что даже среди полицейских нет настоящей дисциплины. Причину увеличения преступности и падения нравов он видел в том, что полиция не имела фундаментального военного образования и не носила шашек.

Однако сильнее всего он набрасывался на три категории людей, которые Рённу никогда не сделали ничего плохого и о которых он никогда не думал, а именно: Улльхольм ненавидел иностранцев, молодежь и социалистов.

Улльхольм на все явления имел свою безапелляционную точку зрения и без умолку разглагольствовал на разные темы.

– Смотришь на эти безобразия, и помимо воли хочется убежать на природу. Я б с удовольствием выбрался в горы, если бы всю Лапландию не опоганили лопари. Ты ж понимаешь, что я имею в виду, а?

– Моя жена саамка, – сказал Рённ.

Улльхольм сразу нахмурился, замолчал и отошел к окну. Он стоял там часа два, печально глядя на недобрый, изменчивый мир вокруг.

Рённ подготовил два четких вопроса, которые хотел задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот. Первый: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»

Рённ сделал еще и другие приготовления, а именно: поставил на стул портативный магнитофон и перевесил микрофон через спинку стула. Улльхольм не принимал участия в этих приготовлениях, он ограничился тем, что время от времени критически посматривал на Рённа от окна.

Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра вдруг наклонилась над раненым и быстрым нетерпеливым движением руки позвала к себе обоих полицейских.

Рённ быстро схватил микрофон.

– Думаю, что он приходит в сознание, – сказала медсестра.

Лицо раненого стало меняться. Веки и ноздри задрожали.

Рённ протянул микрофон.

– Кто стрелял? – спросил он.

Никакой реакции. Рённ подождал несколько секунд и повторил вопрос:

– Кто стрелял?

Губы больного шевельнулись, и он что-то сказал. Рённ переждал две секунды и вновь спросил:

– Как он выглядел?

Потерпевший ответил и на этот раз, уже несколько отчетливее.

В комнату вошел врач.

Рённ уже раскрыл рот, чтоб повторить второй вопрос, когда мужчина на кровати повернул голову в левую сторону. Нижняя челюсть у него отвисла.

Рённ посмотрел на врача, и тот серьезно кивнул ему, складывая инструменты.

Подошел Улльхольм и сердито сказал:

– Ты что, в самом деле не можешь больше ничего от него добиться?

Потом громко обратился к больному:

– Слушайте, господин, с вами разговаривает старший полицейский инспектор Улльхольм…

– Он умер, – тихо сказал Рённ.

Улльхольм вытаращил на него глаза и бросил только одно слово:

– Идиот!

Рённ выключил микрофон и понес магнитофон к окну. Там он осторожно перемотал ленту указательным пальцем правой руки и нажал на кнопку воспроизведения записи.

– Кто стрелял?

– Днрк.

– Как он выглядел?

– Самалсон.

– Ну и что это нам даст? – сказал Рённ.

Улльхольм секунд десять зло, с ненавистью смотрел на него, а затем сказал:

– Что даст? Я обвиню тебя в служебной халатности. Ты же понимаешь, что я имею в виду, а?

Он повернулся и вышел из комнаты. Его шаг был быстрым и энергичным. Рённ грустно смотрел ему вслед.

Когда Мартин Бек распахнул дверь Дома полиции, ледяной ветер бросил ему в лицо горсть острых, словно иголки, снежинок.

Перейдя Агнегатан, Мартин Бек нерешительно остановился, прикидывая, как ему ехать. Он все еще никак не мог освоить новые автобусные маршруты, которые возникали взамен трамвайных линий.

Внезапно около него затормозила машина. Гюнвальд Ларссон опустил боковое стекло и позвал:

– Залезай.

Мартин Бек обрадовался и сел впереди, рядом с ним.

– Брр, – сказал он. – Не успеешь заметить, как пройдет лето, и уже вновь холод. Ты куда едешь?

– На Вестманнагатан, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Хочу поговорить с дочерью той старушки из автобуса.

– Мне по пути. Высадишь меня перед Сабатсбергом.

Они миновали Кунгсбру и поехали вдоль старых торговых рядов. За окнами мелькал сухой мелкий снег. На Васагатан им повстречался двухэтажный автобус сорок седьмого маршрута.

– Н-да, – сказал Мартин Бек. – Мне теперь муторно становится, как только вижу такой.

– Это другой, – сказал Гюнвальд Ларссон. – Это немецкий. «Бюссинг». Через минуту он спросил: – Может, заглянешь к вдове Ассарссона? Я буду там в три.

– Не знаю, – ответил Мартин Бек. – Все будет зависеть от того, когда я закончу разговор с медсестрой.

На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил мужчина в желтом шлеме и с красным флажком в руке. На территории Сабатсбергской больницы развернулось большое строительство. Грохот взрывов катился волной между стенами домов. Гюнвальд Ларссон сказал:

– Почему бы им не поднять на воздух сразу весь Стокгольм? Пусть бы делали так, как Рональд Рейган, или как там его, хочет поступить с Вьетнамом: заасфальтировать, намалевать желтые полосы и наделать автостоянки. А то ведь понастроят черт-те что. Наверное, это самое большое несчастье, когда плановики дорвутся до реализации своих замыслов.

Мартин Бек вышел из машины перед въездом в ту часть больницы, где размещалось родильное отделение.

Дверь ему открыла молодая женщина:

– Вы комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.

Ухватив, словно клещами, его руку, она радостно пожала ее.

Моника Гранхольм была почти такого же роста, как и Мартин Бек, только плотней. Кожа у нее была свежая и розовая, зубы – белые и крепкие, а темные волосы – густые и волнистые; все в ней казалось большим, здоровым и крепким.

Та девушка, что погибла в автобусе, была маленькая и невзрачная, она определенно выглядела очень хрупкой и нежной по сравнению со своей подругой.

Они направились в сторону Далагатан.

– Вы не возражаете, если мы зайдем в кафе? – спросила Моника Гранхольм. – Я должна подкрепиться, прежде чем начну с вами разговор.

Время ленча прошло, и в кафе было много свободных столиков. Мартин Бек подождал, пока девушка поела, и уже хотел начать разговор об убитой подруге, когда она отодвинула тарелку и сказала:

– Ну все. Теперь, комиссар, спрашивайте, что вас интересует, а я попробую ответить. Но можно мне сперва задать вам вопрос?

– Можно, – сказал Мартин Бек.